2155
Ещё банка с солью стояла и ложка, которой все из банки соль насыпали и размешивали в стаканах томатный сок. Один мужик, помню скандал закатил, мол, что мы "петухи" дырявой ложкой соль брать (ложку привязывали, чтобы не крали). А алкаши стаканы таскали из автоматов, шибко продавщица на них ругалась, пока их (стаканы) тоже привязывать не начали
Анамнез 
Анамнез 
Анамнез 
Анамнез 
Анамнез 
Анамнез
Я лет в 12 первой "Новость" попробовал. Тоже не понравилось, но упорно пытался "стать большим"
Анамнез
Как-то мы с мамой шли по Васильевскому острову, мне было лет 9. В киоске продавали фотографии разных артистов. Тогда была такая мода - покупать фото артистов, а еще - меняться ими. Я этой страсти никогда в жизни подвержена не была, а тут вдруг ткнула пальцем и попросила: "Мама, купи". И ладно бы я выбрала артиста потрясающей красоты - Тихонова, Стриженова, Ларионова, Самойлова... Но я почему-то захотела купить Василия Меркурьева. Когда мама отворачивалась, я на него смотрела, прижимала к сердцу. До сих пор эта фотография у меня.
Пролетели годы. Я собралась поступать в театральный институт. Причем была в себе совершенно уверена, у меня был большой репертуар. Когда мама приводила меня на работу, оставляла там с кем-то, то, возвращаясь, она всегда заставала одну и ту же картину. Вокруг - небольшая толпа, а я читаю стихи. Мама с ужасом спрашивала: "И давно она так?" - "Да часа полтора уже", - отвечали ей. Ну действительно - репертуар был большим. И потом, я так любила театр, что совершенно искренне полагала - а кто, если не я?
И вдруг в институте я обнаружила, что вокруг ходят красивые девочки. Высокие, стройные - с фигурами, глазами, волосами. А я рядом - такого общипанного, задрипанного вида. Я была худа, как штатив у микрофона. И никаких выдающихся мест у меня практически не было. Мне всегда говорили: "Ну хватит стоять на руках, встань на ноги". Ноги - как руки. Я заходила в лифт, но он этого не чувствовал и никуда не ехал. Приходилось подпрыгивать - лифт догадывался: "О, кто-то вошел" - и начинал двигаться.
Позже, когда познакомилась с Константином Райкиным, мы друг другу часто плакались в жилетку. Он показывал мне письма от "добрых" зрителей, они писали: "Вам не только на сцене - на улице показываться не стоит". Костя смотрел на меня и утешал: "Эти ноги, они у тебя так извиваются-извиваются... Не знаю, мне нравится". Я тоже говорила ему, что он прекрасен.
Но во время поступления такого товарища у меня не было. Совершенно неожиданно для себя я узнала, что на очередной тур надо прийти в купальном костюме. Пришла, ноги буквально заплела, чтобы они сошлись хотя бы. Вызывают по 10 человек. Мы стоим, а эти иезуиты внимательнейшим образом на нас смотрят: кто-то очки снимает, кто-то надевает. Рядом со мной - фигуристая красавица с глазами и ресницами. Как какое-то пособие: какими артисты быть должны, а какими не должны.
Я стою - униженная и оскорбленная, даже не как лошадь, как ослик Пржевальского. И понимаю - комиссию надо брать чем-то невероятным, несусветным. Нам дают задание - изобразить, будто мы моем окна. Все моют маленькие окна - практически форточки. А у меня было та-акое окно - этой сцены не хватит, видимо, какая-то американская витрина. И я бегала из конца в конец и вытирала ее всем телом.
Поскольку я перед комиссией все время мельтешила, они смотрели только на меня, туда-сюда головами крутили. Короче, этот тур я проскочила. И к какому педагогу, вы думаете, я поступила? К Василию Васильевичу Меркурьеву! Для меня он всегда оставался самым красивым человеком и самым блистательным актером.
Марина Неёлова
Мои журналыописание 2 терапий
Мои ПВТПЦР
Была на её спектакле, в театре наций(мск). Она - очень мощная актриса. В тот момент, когда она играла, я прямо узнала себя, в жизни.
Запись из дневника Олега Борисова за 17 мая 1991 года:
"По ТВ прошла наша последняя картина с Люсей Гурченко «Рецепт ее молодости». Я играю некоего барона, точнее, подыгрываю, скольжу за ней по паркету. За 30 лет, что мы знакомы, это шестая наша работа. Все началось в 1958-м со съемок «Балтийского неба» у Венгерова. Люся пришла в номер гостиницы «Октябрьская», где мы с Аллой (жена Алла Латынская), и до поздней ночи пела под аккомпанемент банджо.
Через три года она появилась на съемках «Гулящей». Алла хотела взять у нее интервью для телевизионной передачи. Получив ее предварительное согласие, позвонила в назначенный день. Люся стала отказываться, ссылаясь на плохое самочувствие и депрессию. Алла целый день провела с ней в гостинице, раздвинула шторы, приготовила кофе. Передача состоялась.
Телевидение тех лет техническими изысками не отличалось: перед тобой была камера и спрятаться от нее было некуда. Не было монтажа, пленку проявляли в кастрюлях. Из нашего дома частенько выносились мебель, чтобы создать телевизионный интерьер, и даже платья, которые я потом узнавал на других актрисах и дикторшах. Самой заметной передачей тех лет был полуфинал КВН с участием киевского ГВФ и московского НФТИ. Председателем жюри был Михаил Таль, а я был одним из ведущих. Киев выиграл одно очко, которое присудил как раз Таль, и должен был в финале играть с ленинградцами. Естественно, такого финала — без Москвы!! — нельзя было допустить, и его просто отменили. Еще запомнилась передача о Евтушенко, который был тогда опальным, но Алла убедила начальство, что он будет читать о любви. Остался сборник его стихов «Яблоко» с такой надписью: «Дорогой Алле, которая мне сразу очень понравилась и даже слишком очень...» Я все это терпел.
Люся в той черно-белой передаче запомнилась своей незащищенностью. Все нападки на нее, журналистская травля казались мне несправедливыми. Чего только о ней не писали тогда — что крестик носит, что много концертов дает... Она рассказывала это, придя к нам домой на бульвар Шевченко. Мы стояли на нашем балкончике, а внизу маленький Юрка колесил на велосипеде, объявляя остановки...
«Укротители велосипедов» — была наша следующая остановка, не самая удачная. Зато в «Рабочем поселке» оба, по-моему, сыграли неплохо.
«Знаешь такую песню у Бреля? — спросила как-то Люся, что-то напевая и нащелкивая ритм. — Это об одном лейтенанте, который постепенно становится капитаном, майором, полковником и все время твердит: «Я буду героем!» Правда, мне идут мужские слова? Тот генерал, у Бреля, ушел в отставку и понял, что никогда не станет героем. Я не думаю, что с нами будет так же... Терпение, терпение». Это был конец шестидесятых. У Люси не было работы в кино, у меня не клеилось в театре. Меня спасала семья и то, что в театре платили приличную зарплату. Ее положение было серьезней. Оно усугублялось еще «любовью народной», которая отголосками докатывалась и до меня. Так, соседи по купе, начитавшись очередного фельетона, почему-то допытывались: «И зачем вы соглашаетесь с ней играть? У нее же такая узкая талия...» Таких талий и в самом деле тогда не было...
Когда кончили снимать «Рецепт ее молодости», она подошла ко мне и произнесла очень доверительно: «Знаешь, кто мне в жизни помог больше всего? Ты... и Александр Сергеевич... Ну, почему ты — объяснять не буду. А Пушкину я благодарна за то, что он написал: «На свете счастья нет, но есть покой и воля».
#МосковскиеЗаписки
Мои журналыописание 2 терапий Этот снимок был сделан в апреле 1921 года - последнюю весну Блока. В начале мая 1921 года Александр Александрович должен был дать в Москве несколько творческих вечеров, первое отделение которых занимали выступления его друга Корнея Чуковского.
Московские гастроли с первого дня пошли наперекосяк. Первый вечер в Политехническом музее прошел в полупустом зале, наполненный «случайной» публикой. Блок поначалу отказывался выходить на сцену, и лишь благодаря настойчивым уговорам Чуковского согласился выступить. На двух последующих вечерах, состоявшихся в том же зале, ситуация была уже существенно лучше — публики заметно прибавилось. Однако настроение поэту от этого никоим образом не улучшилось, поскольку финансовые сборы от всех трёх выступлений оказались ничтожны.
Во время четвертого выступления в зале «Дома печати» на Никитском бульваре, произошёл крайне неприятный инцидент. Один из слушателей — по утверждению Корнея Чуковского, «какой-то чёрный тов. Струве», — начал выкрикивать, перебивая Блока, что его стихи — это мертвечина, а сам он — мертвец, что он «внутренне мёртв». Будучи глубоко оскорблённым таким хамством, Блок оборвал чтение и ушёл со сцены за кулисы, но, опять-таки вследствие уговоров бросившегося за ним Чуковского, вернулся и продолжил выступать.
Вечером того же дня Блок выступил в Мерзляковском переулке, на собрании участников литературно-художественного кружка «Studio Italiano», возглавлявшегося литератором Павлом Муратовым. В этой аудитории, в отличие от предшествующей, приём ему был оказан исключительно эмоционально тёплый. Шесть лет спустя Муратов, к тому моменту уже покинувший СССР, вспоминал о последней встрече с Блоком так: «Я смотрел сбоку на его тяжёлый и правильный профиль, видевший столько житейских бурь и вот смягчённый, видимо, этой минутой бережного внимания, этим ветром сочувствия. Невольно думалось: каким образом могло случиться, что этот столь многими любимый в прекрасном своём даровании человек столь явно одинок и несчастен, столь горестно молчалив под вздорное жужжание чуковских и скучное гудение коганов».
Перемещаясь из квартиры в квартиру, из зала в зал то на автомобиле, то на извозчиках, дерущих по 10–15–20 тысяч за одну поездку, постоянно находясь в окружении кучки восторженных московских поклонников и поклонниц, — Блок всё же обращал внимание на детали окружающего его ландшафта. Которые его совсем не радовали: «В Москве зверски выбрасывают из квартир массу жильцов — интеллигенции, музыкантов, врачей и т. д. Москва хуже, чем в прошлом году, но народу много, улица шумная, носятся автомобили».
В один из дней, свободных от выступлений, к Блоку была приглашена доктор Александра Канель. Она работала в Кремлёвской больнице и считалась терапевтом-диагностом высокого уровня. Осмотрев поэта и выслушав его жалобы на недомогание, Канель диагностировала у него сильное истощение и малокровие, которое она приписала следствию недостаточного питания и однообразной пищи, а также сильную неврастению, цинготные опухоли и расширение вен на ногах. При этом, как утверждала Канель, никаких органических изменений у пациента не наблюдается, а вся проявленная у него симптоматика — и слабость, и испарина при ходьбе, и плохой сон — всё происходит от нервного и физического истощения. Рекомендации, полученные Блоком от врача Кремлёвки, оказались самыми примитивными: мало ходить, больше лежать, не нервничать и хорошо питаться.
Корней Чуковский, во все дни пребывания Блока в Москве неотступно находившийся подле него, понимал, что с поэтом творится что-то неладное. Особенно напугала Чуковского история, приключившаяся в один из последних дней пребывания Блока в Москве. Вот как Корней Иванович описывает этот случай в своих мемуарах: «Мы сидели с ним вечером за чайным столом и беседовали. Я что-то говорил, не глядя на него, и вдруг, нечаянно подняв глаза, чуть не крикнул: передо мною сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой, даже отдалённо не похожий на Блока. Жёсткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали другие. И главное: он был явно отрезан от всех, слеп и глух ко всему человеческому.
— Вы ли это, Александр Александрович?! — крикнул я, но он даже не посмотрел на меня».
Как утверждал Чуковский далее, не в силах вынести вида живого мертвеца, он поднялся из-за стола, взял шляпу и тихо ушёл. Больше он Блока никогда не видел — ни живым, ни мёртвым.
#МосковскиеЗаписки
Мои журналыописание 2 терапий
Марина Неёлова